Однако 82-летний Баграт Техов, директор центра, даже не подозревал о том, какой вердикт вынесли его детищу.
«Неужели мы в низшей категории? Наверное, дело в том, что сотрудников мало. Всего восемь человек, – посетовал историк. – Мы не освещаем в достаточной мере намеченные в своё время вопросы. Некому работать! Когда к нам хотят устроиться, мы рассказываем о направлениях исследований, люди слушают-слушают – и уходят. Сложно слишком. Специалисты нужны хорошие, которые разбираются в индоиранских языках, в нартоведении, топонимике и других вещах. Легче устроиться в обычный гуманитарный институт».
Возможно, ещё одна причина пресловутой неэффективности – невнимание со стороны местных властей. По данным «Осетинского радио и телевидения», в здании, обещанном под музей древностей Осетии, открылось отделение Внешторгбанка. В итоге обширную археологическую коллекцию в полном объёме публика видела всего два раза, а собиравший экспонаты Баграт Виссарионович даже не имеет к ним прямого доступа.
Самому центру чуть больше 10 лет. Он создан в 2001 году на базе национального осетинского фонда имени Абаева, появился благодаря содействию филолога Виталия Гусарова, ставшего первым директором. Главная цель, как обозначено в уставе, – фундаментальные и прикладные научные исследования в области скифологии и алановедения.
«Мы руководствуемся планами, составленными в историко-филологическом отделении РАН при участии члена-корреспондента Юрия Воротникова, – рассказывает директор Центра скифо-аланских исследований. – Самое главное – в течение многих лет мы совместно с Парижским центром русских и евразийских исследований издавали международный журнал “NARTAMONGÆ”. Уже вышел девятый том, наполовину составлен десятый. Мы собираем и обнародуем все самые интересные работы зарубежных филологов – не только англоязычные, но и французские, немецкие».
Нельзя сказать, что деятельность скифоведов незаметна. Под редакторством Николая Габараева вышло уже три тома толкового словаря южноосетинского языка, четвёртый готовится к печати. Он же издал труд по осетинской филологии. Юрий Дзиццойты опубликовал две книги – «Нарты и их соседи» о национальном эпосе и мифологии, а также «Особенности джавского говора осетинского языка».
Помимо этого вышло несколько работ по археологии и хронологии кобано-тлийской культуры. Недавно завершена окончательная корректура монографии о раскопках тлийского могильника.
Хочется верить, что тризну по самому центру справлять не станут. Если он и лишён эффективности, то исключительно как отдельная структурная единица. При чём тут учёные, готовые разыскивать бронзовые артефакты и выпавшие суффиксы? Неужели их крохотный центр хуже огромных организаций с раздутым штатом?
Продолжая недоумевать, мы решили опросить экспертов.
Биологи в негодовании
Георгий Георгиев, академик, советник РАН, основатель и научный руководитель Института биологии гена РАН, лауреат Госпремий СССР и РФ:
«Сам принцип оценки институтов – чепуха. И версия прежнего состава Минобрнауки, и версия РАН. Обе методики никуда не годятся. На моём сайте вся критика подробно изложена. Результат нынешней проверки я не понимаю. Трудно понимать оценку по бессмысленным параметрам. Например: сколько у вас в институте тем, включённых в план Академии? Что же тут плохо, а что хорошо? Может быть, тема одна, но разработана так, что просто класс, а может быть десять тем – и никому не нужных. На таком уровне примерно все пункты.
Я вообще считаю, что оценивать институты – глупо. Тем более по ста с лишним параметрам. Смешно. Надо оценивать лаборатории, те коллективы, где вершится наука.
И сокращать мёртвые лаборатории, а не институты. Это моё убеждение. Насколько я осведомлён, Дмитрий Ливанов придерживается такой же точки зрения. Я собираюсь контактировать с министерством, чтобы из оценки лабораторий тоже подобная чушь не вышла».
Елизавета Бонч-Осмоловская, заместитель директора Института микробиологии РАН, заведующая лабораторией гипертермофильных микробных сообществ, доктор биологических наук:
«Думаю, оценку нельзя назвать независимой. Все друг друга знают и поддерживают. Я участвовала в подобных проверках – люди все знакомые и симпатичные, но быстро схватить суть их изысканий очень трудно.
Наука сейчас стала узкоспециализированной. Трудно судить даже о смежной области. Надо знать общий контекст мировой науки, понимать, что для неё ново, а что нет. Ни у кого на это нет времени. Я знаю только нескольких человек настолько ответственных, что они изучают всю литературу. А важен именно мировой масштаб. С таких позиций судят рецензенты высокорейтинговых международных журналов. Туда не возьмут статью, если она вторична, если это перепев старого. Туда сложно попасть. Это и есть критерий международного уровня исследований.
Почему-то Академия наук презирает самый верный и объективный способ проверки – отслеживать формальные показатели, например импакт-фактор журналов, где печатаются учёные.
Академики пренебрежительно говорят: “Нам не нужна наукометрия! Мы сами знаем, кто чего стоит”.
Другое дело, что к разным наукам формальные показатели по-разному можно приложить. Потому что есть зоология, ботаника – конечно, их журналы низкорейтинговые, даже международные. С гуманитарными науками всё ещё сложнее. Там нужны экспертные оценки.
Есть программа фундаментальных исследований Президиума РАН “Молекулярная и клеточная биология”, который поддерживает не институты, а лаборатории, и для получения гранта важны только публикации. Заявки и отчёты для конкурса занимают одну страничку. Приз – три миллиона рублей в год в течение пяти лет. Недавно наша лаборатория уже третий раз вошла в десятку победителей. Это имеет для нас колоссальное значение. Мы можем поддержать молодёжь, никто не уезжает за рубеж, не уходит от нас. В моей лаборатории уже 20 человек (включая аспирантов и студентов). Десять лет существует этот конкурс, и, мне кажется, уже можно подвести его итоги: лаборатории, финансируемые на основе чисто формальных показателей, развиваются и набирают высоту.
Честно говоря, мне кажется, что у нас много институтов, которые дублируют друг друга. В науке появлялись яркие сильные люди, специально для них создавали институты – и как только их названия ни варьируются. Может, оно и правильно. В Германии именно так и поступают: создают институт под крупного учёного. Но там с уходом учёного на пенсию в 65 лет институт закрывают, как бы успешен он ни был, а у нас они продолжают существовать».
Кто обесточил науку?
Заживо мёртвых академических институтов немало, однако альтернатив самой Академии не просматривается: вузовской науки в России никогда и не было, отраслевая наука погублена. Так полагает Филипп Рутберг, академик РАН, директор Института электрофизики и электроэнергетики РАН, лауреат Госпремий СССР и РФ и «Глобальной энергии».
У вас не вызывают удивление итоги внутреннего мониторинга РАН?
– По формальным параметрам, наверное, всё так и есть. В Академии чуть ли не двести человек глупейшим образом обсчитывали огромные бессмысленные анкеты. Реально дела обстоят не совсем так. Думаю, совсем «дохлых» институтов – процентов 10, середнячков – процентов 50. Их можно подтянуть, а могут и дальше так работать. И только процентов 40 сохранили уровень.
Чем плох формализм?
– Например, считать количество публикаций или количество цитирований – это глупость. У молодого Эйнштейна вышло всего четыре работы. Вопрос в том, какие. Это могут определить только специалисты. То же самое с уровнем цитируемости. Напишите учебник или популярную работу – вас будут цитировать больше всего. Или представьте огромный институт: все цитируют своего начальника.
Правильно ли, что Академия, по сути, проверяла сама себя?
– Науку может оценивать только всё та же академическая публика. В каждой области есть группы специалистов экстра-класса. Их не так много, все они друг друга знают. Привлекать иностранцев, безусловно, нужно. Но дозированно. И не за сумасшедшие деньги. Начнёте платить – тогда точно никакой объективности не будет. В США или Европе меня часто просят дать какой-нибудь отзыв. Но у меня никогда и мысли не возникает брать за это деньги.
Какие критерии по-настоящему важны?
– Основной вопрос – действен ли институт, работает ли он. Часть вроде бы функционирующих организаций уже умерли. Я против больших институтов. Я бы мог штат своего института раздуть до тысячи сотрудников или ещё больше. Тогда две трети бы просто бездельничали.
Никоим образом во главе институтов не должны стоять так называемые эффективные менеджеры. Это короткий путь к гибели и разорению.
Как определить, жив институт или мёртв?
– Очень просто. Посмотрите, есть у него результаты или нет? Для экспериментальных работ, имеющих практическое значение, ответ всегда однозначен. Для теоретических можно дать оценку с малой вероятностью ошибки. Далее – насколько молоды сотрудники? У меня, например, 70% сотрудников младше 35 лет. Какова экспериментальная база? Есть ли современное оборудование? Вот абсолютно объективные критерии. А дальше можете привлекать к проверке хоть наших, хоть иностранцев – один бес.
Насколько важно оценивать коммерциализацию научных результатов? Есть ведь сугубо фундаментальные исследования вроде космологии…
– Делить науку на прикладную и теоретическую неумно. Есть наука и не-наука. Если физическая работа действительно хороша, рано или поздно она становится прикладной. Может быть, через 100 лет, может быть, через 10, а может быть – завтра. Например, до войны ядерную физику у нас считали наукой абсолютно абстрактной и никому не нужной. Один из её отцов-основателей Резерфорд говорил, что никакой пользы от его открытий не будет никогда. Он ошибся. И когда встал вопрос о бомбе, ничего бы не вышло, кради секреты не кради, если бы не удалось отстоять научную школу. Потом на её базе возникла мощная отрасль.
Как вы относитесь к инициативе превратить РАН из мощной структуры в клуб учёных?
– Не скажу, что Академия идеально управляется. Многое, безусловно, надо менять. Однажды мой институт посетили несколько очень высоких начальников. Поругивали Академию. Я, естественно, возражал. На что мне говорят: «Вы-то чего беспокоитесь? Ваш институт всегда будет на уровне, кто бы его ни курировал». Я ответил: «Знаете, Черчилль говорил о демократии: это отвратительная форма правления, но ничего лучшего человечество не придумало». У высшего руководства Академии тоже масса недостатков. Но при всём при том это люди образованные, некоторых вещей они органически не в состоянии себе позволить. Всё лучше, чем иметь дело с чиновниками, как правило, малоквалифицированными.
Наука только в Академии и осталась. Хотя там всё значительно хуже, чем раньше. Но альтернатив нет. К сожалению, отраслевая наука у нас погибла. Исключений немного – скажем, «Прометей» или Арзамас-16. Спецтехникой никто не занимался очень долго. Вузовской науки нет и не было никогда. В России была принята особая академическая модель. А на Западе исторически лаборатории открывали при вузах. Это многовековая практика. Вспомните Кембридж и Оксфорд. Кстати, в Штатах технологический прорыв обеспечили национальные лаборатории. Их тоже создавали при вузах. Например, Калифорнийский университет – весьма «дохлая» организация. Но при нём открылась Ливерморская лаборатория – она в десять раз больше. То же самое с Лос-Аламосом.
Вы учтите: после революции вообще никакой науки не было. К Ленину по-разному можно относиться (я, например, не люблю), но у него ума хватило профинансировать московский ФИАН и питерский Физтех. Оттуда вышла вся наша физика и техника, включая оборонку. Потом появились отраслевые институты. Направленность их была чрезвычайно узкая, зато уровень – очень высок. До сих пор мы держимся на этом заделе. Другое дело, какую цену за это заплатили, скольких пересажали…
